Из детских воспоминаний о преподобном Серафиме Саровском

   Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли ветром колеблемую?.. (Ев. от Луки 7, 24)
На этих днях Церковь и народ Православной России, с Царской семьей во главе, благоговейно отпраздновали давно ожидаемое великое духовное торжество — открытие мощей преподобного Серафима, Саровского Чудотворца [Писано в 1903 году.— Сост.].

Рака с мощами прп.Серафима

Тысячами со всех концов России тянутся уже проторенной народом тропой богомольцы поклониться честным мощам угодника Божия с теплой верой в могучее предстательство на небесах прославленного ныне Церковью молитвенника одушах наших. Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно-давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мною и в воображении рисуется ярко образ подвижника Муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень не много нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личное показание очевидца должно иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году. Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в Муромские леса, забрав с собою всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню,— одним словом, по тогдашнему выражению,— чадцев и домочадцев, весь дом свой...
    Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.
    А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы Двенадцатого года. Не мало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа — там и влечение к подвигу.
    Но вот... незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый, грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи — холеры. И что ж? — Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпо- ром как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой,— теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.
    Но к счастью сократились и эти дни.
    Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли.
    Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья. Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника Муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.
    Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу с самоварами под тенью дерев,— со всем раздольем полуцыганского кочевья...
    Помню ночевки в громадных селах зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе, сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен... Смотришь спросонья — а бабы все прядут,— молча прядут они далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец... А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное.
    После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд Саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности Муромского бора.
    Помню как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. Ехали мы на долгих... Так назывались поездки на своих лошадях с остановками для кормления и ночлегов. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый, пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя, важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу». Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру и мы, дети, вздремнули, прикорнув на колени старших.
    При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца, да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.
   

Саровский старец Серафим

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрене и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у служб не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечей шел впереди. «Здесь»,— сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной вглубь толстой каменной стены. Нагнувшись к двери, старики проговорили обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».— Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас»,— сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие,— пробовали женщины и дети... «Что вам, Алексей Нефедович»,— робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз,— старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин, сосед моего дяди по имению, известный своею благотворительностью, которую он простирал до того, что роздал бедным все свое имущество, быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». И на его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович не ответил, стало быть Старца-то и в келлии нет. Идти, разве, понаведаться под окном не выскочил ли он, как послышался грохот нашего поезда на дворе».— Мы вышли за седеньким вожатым из коридора, другим уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег»,— озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии.
    «Эхма»,— глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания, как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка... Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк,— начал инок свой обычный монастырский сказ.— Отец наш Марк спасался в этих самых лесах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты, лесные грабители, окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты будто бы монастырские сокровища и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником. И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой,— а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».
    Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.
    После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти,— утешал игумен,— ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал... люди ли били... ведь он — что младенец — не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли». «Непременно бы впереди бег ли»! — кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.
    Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним, без присмотра и без надзора, бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «Чего не разуетесь... легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно... И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать...
    По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями... Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.
    Смотрим — около корней отдельно стоящей на полянке ели работает пригнувшись чуть ли не к самой земле низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке. Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря и затем точно вспугнутый заяц проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из виду. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»
    Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал своей засады и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.
   

Ближняя пустынька в Саровском лесу

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу; искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем, когда, протопав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза, первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища»,— приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди. Мы обнимали Старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сёма, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он... Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а!» Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показалось нам и выкрикивания наши и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню мужчин или женщин, подхватили Старца под локотки и повели к высыпавшей уже из лесу куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом... Опередив своих непрошенных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые»,— проговорил он мягким сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня.— «А вот деток — пожалуй, полакомить можно»,— вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь. Собери всех деток, нарежь им лучку, — накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Луку, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей. Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.
    Много было тут лиц, опечаленных недавним горем — большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой няни нашей, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.
    «Чума тогда — теперь холера»,— медленно проговорил пустынник как будто припоминая про себя что-то давно-давно минувшее.
    «Смотрите,— громко сказал он,— вот там ребятишки срежут лук — не останется от него поверх земли ничего... Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего... Так и наши покойнички,— и чумные, и холерные... и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого...»
    Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие твердили смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в Светлый день. А между тем это громкое «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору, устами так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.
    Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать ни лечь, Старец тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие... Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.
    Молился и народ.
    Над смолкнувшей поляной как будто тихий Ангел пролетел.