Смирившись мудро с совершившимся и желая мира в своём доме и Муроме, князь Павел распорядился, чтобы на рождественскую службу брат явился в собор вместе с молодой супругою своею: пора, мол, признаться людям в содеянном, открыть, кто такая лесная дева Феврония. Растерялся князь Пётр. Стыдился он неравного брака, и очень не хотелось ему, чтобы люди стали смеяться, а при мысли о Забаве Онуфриевне и вовсе сердце падало. От великого смятения и замешательства упрекнул он Февронию:
- Силком обвенчаться меня заставила.
Она помолчала:
- Одно твоё слово, и хоть сейчас уйду. Только как останешься ты один на один с болезнью?
Кончилось тем, что князю пришлось чуть не за руку её удерживать.
На службу в собор они, как и велел государь, явились вдвоём. Зная, что все их разглядывают, князь Пётр по сторонам не смотрел; Феврония же, впервые одетая по-княжески, стояла, будто одинокая сосна среди мелколесья, на полголовы выше других жен, казавшихся рядом с нею маленькими и толстыми.
- Да когда же князь Пётр успел ожениться? – волновался народ, вытягивая шеи. – Когда свадьбу-то играли?
Шумели муромцы, толкались, переговаривались, плохо службу слушали. Князь Пётр не смел поднять глаз. Феврония же и бровью не вела, только на скулах у неё всё сильней разгорался румянец: жёг правую щёку неприязненный взгляд Павловой княгини, левую – ненавидящий взгляд Забавы Онуфриевны.
Государь, при ветствуя Февронию, назвал её невесткою и пригласил к себе на небольшое домашнее пированьице. Тяжким испытанием стало оно для скромной уроженки села Ласково, не умевшей вести себя при знатных людях. Княгиня Ирина, объявив, что разболелась, к столу выйти отказалась. Совсем мало было гостей за столом, и если бы не владыка Василий, говоривший возвышенно о великом празднике Рождества, как подобает святому человеку, никто бы слова не вымолвил. Феврония сидела не раскрывая рта, зная, что ей будет поставлено всякое лыко в строку, и боясь оплошать. Заметила она перегляды ясна сокола князя Петра и красавицы Забавы Онуфриевны. Острее железа калёного, горе крепкого рассола прожгла ей сердце догадка. Приглядна собой была воеводина дочь, умела навести на лицо красоту; как не полюбить добру молодцу такую девицу.
- Ешь-пей, невестушка, - потчевал князь Павел, изо всех сил стараясь быть пр иветливым. – Видно, такая уж судьба нам с тобой жить. Что Бог соединил, не людям разлучать.
- Истинно сказано, - кивнул владыка.
Долго лежала в ту ночь без сна Феврония. Вспоминалось ей родное село, тятя да сёстры, привольное житьё. Веселятся сейчас небось в Ласково, молодёжь с горок катается, девушки о женихах гадают, - через кольцо воск льют, слушают на морозе, где скрипнет, где звякнет, в сарае гребень подвешивают, чтобы наутро поглядеть, не застрял ли волос меж зубьев….А коли шутник какой насуёт туда козлиной шерсти, то-то смеху и веселья будет! И так ей захотелось домой, что хоть вой. Не худшей девой была она на селе а здесь кто? Была первой , – сделалась последней. Всё здесь чужое, и она всем чужая и нежеланная. Да и ясный сокол князь Пётр оказался совсем не таков, как раньше мечталось. Недовольный и привередливый, насупленный и сердитый, он в грош не ставит её девичью красу, ласки и заботы, стыдится жены-простолюдинки, в сторону глядит. А сам подурнел от болезни: пропала удаль молодецкая, сошёл румянец, кудри поредели. Никак, стреляла в журавля, а в воробья попала. Да ведь сделанного не переделаешь; прожито, что пролито – не воротишь. И в Ласково не вернёшься: некуда возвращаться, Фефёла не пустит в родительский дом. Здесь её дом, и здесь человек, ставший её спугом, - пусть не добровольно, пусть только по имени, но законным, венчанным мужем, а, значит, с этим надо жить. Ахи да охи не дадут подмоги.
- «И царь сыну крикнул: Девгений, дитя моё, стерегись: бежит лось вельми велик, тебе же укрыться негде. То слыша, Девгений вскочил, яко лев, догнал лося и, схватив его за задние ноги, надвое разодрал», - читала Феврония вслух милому супругу.
- Быть того не могло, - заметил князь Пётр. – Я и сам был лихим охотником, пока не занемог. Кое-что понимаю.
- Даст Бог, поправишься и снова станешь ходить на ловы, - ласково откликнулась она. А саму кольнула тревога: туго шло лечение, упорствовала болезнь. Пока телесное здоровье к ясну соколу не вернулось, душу молодецкую следует досыта питать , от прежних утех отвращая. И она читала.
Иногда, оторвав глаза от книги, она ловила на себе взгляд князя. Он тотчас отворачивался.
- Мне ещё долго болеть ? – однажды спросил он.
- Не знаю, милый князь, - призналась она. – Не всё мы, травницы, можем. Богу станем с тобой молиться. Един Господь всемогущ. Да ведь ныне тебе и то получше: язвы сошли.
Он покачал головой:
- Чувствую свою немощь, в каждой жилке она переливается. Не таков я был. И не такого мужа надо тебе, красна девушка.
Он сказал это столь ласково, что Феврония дрогнула.
- Зачем же мне иного? – улыбнулась она. – Тебя на всю жизнь полюбила пуще света небесного. Лучше тебя никого на свете нет..
- Ой ли? - усмехнулся он. – Скажешь тоже!
- Ты м не всякий мил! – пылко заверила она. – Всё бы на тебя смотрела и с тобой говорила, кабы наскучить не боялась. Острый нож – твоё неласковое слово. Как милое солнышко, улыбка твоя.
С удовольствием слушая речи своей сиделки, князь Пётр при крыл глаза, забыв спрятать улыбку.
Услыхав, что Феврония – венчанная князева жена, ключница, явившись без зова к господину, молча положила перед ним тяжёлую связку ключей. Зная её нрав, тот уговаривать строптивую старуху не стал, а, повздыхав, начал прикидывать, кому поручить хозяйство.
- Да зачем тебе тревожиться? – осторожно подсказала Феврония. – Не печалься, я всё устрою. Если хочешь, сама ключницей стану.
- Вот и ладно, - обрадовался князь Пётр. Ему бы только дело с плеч свалить.
Феврония взяла ключи. Хозяйство князево оказалось столь запущенным, что она пришла в смятение. Помощи ждать было не от кого, пожаловаться ясну соколу ей и в голову не приходило, и она блуждала по дому, его бесчисленным переходам, чуланам и закоулкам, как по неведомому лесу.
Ей давно не давали расточительные порядки в поварне. Ежедневно для княжьего стола готовилась пропасть снеди, а всё, что не съедалось, повара продавали в особой лавке, выручку же присваивали. Едва она распорядилась не готовить лишнего, как возмущённые повара отправились жаловаться к князю.
- Ну их! Охота тебе! – попенял Февронии князь, не любивший дрязг. - Оставь всё, как повелось.
Она возразила:
- Лучше уж нищим излишки раздавать, чем разрешать обирать князя людям, коим и так не голодно живётся.
Вникать в такие мелочи для князя Петра было слишком утомительно:
- Ну вас всех! Делайте, как хотите, только меня оставьте в покое.
Феврония тут же велела спальникам не пускать к князю никого из челяди, пока сам не позовёт. Ежедневный отпуск продуктов в поварню сильно урезала, а остатки со стола приказала в той же лавочке даром неимущим раздавать.
Много пришлось потрудиться новоиспечённой ключнице, прежде чем стала она разбираться, что к чему. Одних холопов взашей прогнала, других наградила. Обиженные ябедничали на неё самому государю князю Павлу, а он пенял брату. Князь Пётр раздражался, звал Февронию, и той приходилось долго объяснять ему, что да как. Гордята, бывавший теперь у князя Петра реже, посоветовал как-то послать всех к чертям болотным. Сочтя совет мудрым, князь Пётр так и сделал. Ябедники, поняв, что ничего не добьются, угомонились.
Не до княжьих забот было Гордяте. У воеводы Онуфрия Чудиныча свадьба затевалась: выходила замуж Забава Онуфриевна, а в мужья брала не кого иньго, как Гордяту. Узнав новость, сделался князь Пётр сердит; велел принести зелена вина и упился непристойно. Встревоженная и огорчённая Феврония весь день не видела ясна сокола, а вечером, встав на молитву, долго и усердно просила Божью Матерь смягчить сердце милого князя, помочь забыть прекрасную Забаву Онуфриевну.
С зелена вина разболелся князь Пётр; еле отходила его Феврония. Лежит, стонет:
- Ох, свет белый не мил…
- А вот я тебя с уголька сбрызну. Рассольцу отпей да полежи спокойно, всё и пройдёт, - хлопотала над ним Феврония.
- И что я за разнесчастный человек! – со слезами жаловался он. – Всё-то у меня не так, всё-то меж пальцев уходит. Ох, тошно! Зачем дала мне напиться? Почто не доглядела?
- Пройдёт твой недуг, миленький, - утешала она. – Намедни я гадала, воск лила: жизнь у тебя впереди долгая и счастливая. Винища противного я тебе больше не дам. А пока дай-ка я повешу тебе на шею ладанку. В ней клубень травы Ппетров Крест: от всех скорбей помогает.
Вскоре стоустая молва вынесла при говор: обошла, околдовала, присушила князя Петра рязанская дева; знает она древние заклятья, ведает травы; можеь навести остуду, рассорить обручённых, а может сотворить присуху, и тут уж ничего не поделаешь. Боярство муромское, все лучшие люди махнули на князя Петра рукой: всегда был озорником, учинил смертоубийство в братнем доме; расхворался, сделался бессилен, а ныне и совсем ума лишился, подпав под власть хитрой и ловкой простолюдинки. Народ же напротив жалел князя Петра, недавно молодца из молодцов, а нынче немощного и хилого, хвалил за то, что вступился за честь брата, одолел Змея-оборотня и теперь от его проклятой крови страдает. А что не погнушался жениться на дочке бортника-древолазца, простонародье одобряло.
Князь Пётр и впрямь сильно переменился. Для молодецких забав не было у его больше сил, и отпустил он свою дружину, щедро наградив за верную службу соратников. Полюбил он уединение и молитвы, книги, голубей, сад, долгие беседы с разумными людьми, а ещё прогулки и недальние поездки по монастырям в сопровождении и жены.
Он говорил:
- Наверно, Господь послал мне болезнь, чтобы наставить меня на путь истинный, ибо ничто другое не могло отвратить меня от прежней жизни. Аз многогрешен есмь. Много зла бездумно сотворил, живых людей губил, а уж сколько зверья ради забавы истребил, и не исчислить. Сколько дев плакать заставил; зато теперь жену свою поиметь не в силах. Расточал я дни в безумии своём, думая лишь о плотских радостях, а о душе своей ничуть не печалился. Пришёл ныне час раскаяния…
Феврония тихо улыбалась, слушая князя Петра.
Женился Гордята; затаил обиду на князя Пета, не пришедшего на свадьбу. Государев брат прятал жену, о ко торой уже весь Муром знал, что мужичка и князя хитростью оженила.. В церковь и на пированьица ходил, а никуда более, отговариваясь болезнью. Когда собирались на званые застолья у князя Павла, спесивые боярыни глаз с Февронии не спускали: всё ждали, когда она опростоволосится. Жёны сидели наособицу от мужей, а на столе перед ними сладкие пироги, изюм, фиги да орехи. Павлова княгиня Ирина, надувшись, на невестку не глядела; зато уж Забава Онуфриевна не знала, как уязвить. Спрашивала, правда ли, что до замужества у Февронии и обувки не водилось, и корову сама доила, и деревьям молилась.
- Неправда, - спокойно ответила Феврония. – Носила я лапоточки, а коровы у нас не было. Церковь же в Ласково хоть и не такая великая, как в Муроме, ног стоит: я там молилась и даже грамоте научилась, так что ныне по-писаному читаю.
Прикусили языки боярыни, да и Забава Онуфриевна на время умолкла: дальше аза да буки не одолела она науки.
Как вставали из-за стола, Феврония замешкалась: накрошено на столе было у боярынь, набросано огрызков. С детства приученная дорожить каждой крошкой, не могла видеть такого расточительства и принялась собиать крошки, мысля покормить птичек. Со злым ликованием воззрилась на неё Забава Онуфриевна; кивнув княгине Ирине, к мужу с доносом заспешила.
- Ну и ну! – сказал князю Гордята. – Знахарка твоя корки со стола, будтонищенка, собирает, и даже крошками не брезует.
Потемнел лицом князь Пётр, встал с лавки, приблизился к Февронии, грозно спросил:
- Или ополоумела ты, что меня так позоришь? Неужто и впрямь объедки собираешь?
Поняв свою промашку, испугалась Феврония. Никогда не лгала, а тут одеревяневшим языком отпираться принялась. Забава Онуфриевна рядом стоит, посмеивается:
- В рукаве у неё посмотри, свет Петруня. В рукав корки складывала.
Князь Пётр схватил Февронию за руку. Побледнев, она разжала пальцы. И случилось чудо: в воздухе разлилось благоухание. Не крошки держала она, а мускус и ладан многоценные; разогретые в тёплой ладони, сладко и остро пахли они. Изумлённый князь Пётр молчал. Забава Онуфриевна за мужа спряталась, а Гордята переминался с ноги на ногу, е зная. Что сказать.
Вернувшись к себе с государева пира, смущённый князь Пётр сказал жене:
- Прости меня.
Феврония, не сдержавшись, расплакалась: обманула она мужа, объедки в рукаве остались.
