В Ласково ни для кого не осталось тайною, что у Февронии лечился муромский князь Пётр. Соседи сгорали от любопытства, чем он вознаградил знахарку. Первой узнавать новости примчалась Фефёла, - да матушка не любила её, с чем пришла, с тем и ушла. Прибежали сёстры; потянулись одна за другой женщины, кто оли спросить, кто просто так. Не любила лгать матушка, открыла всю правду, какую сама знала: ждём-пождём дары княжеские, а пока пустые щи хлебаем. Село решило: что-то тут нечисто.
Неведомо когда, пошёл гулять по Ласково дурной слушок, а докатился он до Февронии уже когда пришли Овсянницы и в каждом доме под образами стояли снопы овса, в печах томилась каша из толокна и жарились овсяные блины. Кто-то видел однажды ночью, будто пролетел над домом Февронии огненный шар и рассыпался у крыльца горючим огнём. Всяк знает, что это за шар: снюхалась девка с нечистой силой. Любит нечисть обернутся перед девою добрым молодцем да ласкать её ночи напролёт. Потому Феврония и замж не выходит, что слюбилась с оборотнем.
Дева до поры ни о чём таком не ведала. На расспросы тятины ответила, что князя лечила, да не вылечила, потому и дара никакого не получила; напрасно сельчане завидуют. Тятя дочку разбранил: зол он был, мёда мало добыли; не знал, к кому придраться, сына поедом ел.
- Сил моих больше не стало, - пожаловался Февронии брат. – Надоело в лесу сидеть. Убегу.
- Куда же, миленький? – охнула она. – Сам знаешь, где родился, там и сгодился, а на чужой сторонушке…
- В Киев хочу, - доверил он заветную мечту сестрице.
- Да кому ты нужен там? На удальца Илью из Карачарова не похож…
- К инокам печорским попрошусь.
Напрасно отговаривала его Феврония. Брат и слушать не хотел; видно, давно парню мысль в голову засела на белый свет поглядеть.
- Да как же тятенька с мамонькой? – укорила она. – Кто же их на старости лет кормить станет?
- А ты на что? – напомнил он. – К тебе князья лечиться ездят. Глядишь, заживёте богаче Елисея. А меня не поминайте лихом.
Перед тем как сбежать брату от родительского очага, сверчок в дому растрещался, а из давно не переложенной печи выпал кирпич. Матушка жаловалась:
- Ночью куры опять с насеста слетели… Не к добру это.
- Поглядеть, не завелся ли в курятнике хорёк, - досадовал тятя.
А Феврония помалкивала о том, что сама видела: а чердаке, прижавшись серым тельцем к матице, распластав перепончатые крылья, сидел ночной нетопырь. Ахнув и отшатнувшись поначалу от омерзения, она чем долее разглядывала чудо невиданное, тем более жалела Божью тварь, уродившуюся всем на страх.
С некоторых пор весь мир для Февронии был как пеплом присыпан, а тут ещё матушка вернулась от кумы с недобрыми вестями: судачат по селу, будто слюбилась Феврония с нечистой силой, и даже было зачато ею дитё, да само собой исторглось. Такое дитё, всем известно, кикиморой становится. Тонёшенька кикимора, чернёшенька, голова с напёрсток, сам не толще соломины, а злости в ней на десятерых. Всё не так, всё ей не по нраву; коли заведётся в Ласково, станет воду мутить, смуту в каждом доме сеять.
- Я куме говорю: не всякому слуху верь, разузнай да проверь, - жаловалась матушка. – А она твердит: теперь жди беды.
Феврония заметила с досадой:
- А ты бы ей в ответ: говорят, в Муроме кур доят, а как поехал за молоком, так назвали дураком.
- Цыц! – грозно приказал дочке тятя. – Теперь если кто посватает, сразу отдам и выкупа не спрошу.
Дева в лес плакать убежала. Вспомнилось ей, как Пищулиха говорила: в лесу-то спокойнее, чем с людьми. Может, и её доля – уйти навсегда в глухой лес. Ушла бы хоть сейчас, - да пока с князем Петром дело не окончено, нельзя.
Вскоре исчез брат. К родителям приходил батюшка Аким и, кряхтя от затруднения, рассказал, что был у него парнишка, благословления на дорогу просил, а куда идёт, не сказал; толко велел родителям передать, не вернётся. Пусть не ждут. Матушка, не дослушав, завыла, как по покойник; тятя, ссутулившись, всё ниже опускал голову.
Феврония застала мать лежавшей без сил на лавке. Присев возле, дочь начала тихо её утешать:
- Глядишь, братец долю свою найдёт. Что ему пропадать здесь, в глухомани лесной? А я вас не брошу, трудиться стану ради вашей старости..
Матушка плакала, не в силах смириться с потерей последнего сына.
И сверчок, и куры-непоседы, и нетопырь ночной, - все они были вестниками беды, а, как известно, пришла беда – отворяй ворота. Ещё до Покрова умерла матушка. Не помогли ей ни целебные травы, ни заговоры тайные, ни сбрызгивание, ни даже молитвы. Тятя будто ума лишился; Феврония не знала, что и делать, кабы не соседка. Фефёла тут же прикатилась сдобным колобком, да так и каталась возле вдовца, пока тот не сказал дочке:
- Фефёла у нас станет жить. А ты переходи в её избу.
У Фефёлы и вправду имелся домишко по соседству, так она успела выменять его на крохотную развалюху в другом конце Ласково, а в придачу взяла корову. Увидел тятенька рогатую бурёнку, услыхал мычание, втянул в ноздри молочный дух и тут же, не раздумывая, пообещал Фефёле, что обвенчается с нею.
Февронии о ту пору было всё равно. Изгнанная из родительского дома, она решила зимовать в неуютной Фефёлиной избёнке, где и ткацкий стан негде было поставить. Зато до церкви оказалось совсем недалеко, и дева принялась ходить на каждую службу, а потом сумерничать у попадьи да слушать, как батюшка Аким из Писания читает.
За всеми переменами в судьбе Февронии пристально наблюдало Ласково, судило да рядило, девкины странности не одобряло, но и батьку её за легкомыслие корило. Потом, как водится, посудачив, мужи наскучили и другим занялись, а жёны продолжали перемывать косточки ушедшей из дому девице, будто сделала это она по злому нраву. Более других усердствовали в злоречии замужние сёстры Февронии, утверждая, будто бросила она родителя на старости лет им на руки. Многого не ведала Феврония, однако, чувствуя неодобрение села, вела жизнь потайную и незаметную, а если случалось проходить по Ласково, то шла стремительно, не глядя по сторонам.
Пришлось ей однажды проходить мимо кузни Неждана: несла больной старухе настой плакун-травы, кузню было никак не миновать. Опустила голову, заспешила, а Неждан возьми да и выйди наружу, с молотом в руках, большой, мускулистый, потный, в кожаном переднике.
- Бог в помощь, Неждан, - торопливо кивнула она.
- Никак Хаврнья? – дрогнул он. – Давно не виделись. Ты, поди, е знаешь: у нас с женой уже второе дитё народилось.
- Как же, слыхала, - с улыбкой приостановилась она. – Совет вам да любовь.
- А ты всё в девках? – зачем-то спросил он и крякнул, смутившись. – Ты не думай, я на тебя обиды не держу. Кабы мне едину, а то ведь ты всем женихам отказываешь. Почто замуж не идёшь?
- Видать, не судьба.
- Гляди, про тебя уже худое начинают говорить.
- Да что худое можно про меня молвить?
- Аль не знаешь? Что остуду на супругов наводишь, парней к себе присушиваешь. Гляди, как начнут говорить, что на скотину порчу насылаешь, из села выгонят.
Потемнев лицом, Феврония ответила дрожавшим от обиды голосом:
- Я знахарка, а не ведьма. А молва, что волна: расходится шумно, а утихнет, и нет ничего.
- Погоди, - загородил дорогу Неждан. – Я-то ни за что не поверю дурным слухам. Как увидел тебя, опять сделались руки-ноги не свои. Ум еешь ведь, наверно, присуху снимать? Вот и сними с меня мороку.
Тут из двери невдалеке стоявшего дома выглянула Нежданова жена с дитятей на руках и, увидев мужа с Февронией, встревожено позвала:
- Неждан! Домой поди, есть пора.
- Зовут тебя, - улыбнулась Феврония. – Мороку обязательно сниму. Забвение, как туман, напущу.
Долгим прощальным взглядом они обменялись.
- Неждан! – вопила жена.
- Иду, иду! – отмахнулся он.
- Будь здоров, - кивнула Феврония.
- Будь и ты в здравии, девица ненаглядная.
Феврония не давала себе воли, плакала редко. Вернувшись в свою избёнку с горбушкой хлебца – даром благодарной бабки, она села за прялку и, сжав губы, принялась сучить нитку.
