Рязанщина – край обширный, лесистый, селения далеко друг от друга; а соседняя Муромская земля ещё глуше, чащи не проходимые да болота. Соперничали друг с другом два стольных града, Рязань и Муром; епархия у них была общая, и князья из одного гнезда, а всё же каждому хотелось первенствовать, и только общие враги – половцы да булгары заставляли их соединять силы для обороны. Угомонил обоих соседей могущественный князь Владимирский: покорил Муром, пожёг Рязань, и сделались князья как шёлковые. Село Ласково на Оке располагалось невдалеке от пределов Муромских, но было рязанским, вятичи его основали, в отличие от селений кривичей, перемешанных с мордвой и муромой ниже по Оке. Рязани подчинялись, а к ближнему Мурому прислушивались, и когда разнеслась весть, будто муромский князь женится на рязанской княжне, ласковцы были довольны.
Ахнула Феврония;услыхав; прибежла домой сама не своя.
- Слыхали и мы, - кивнула, выслушав новость, матушка. – По дороге из Рязани в Муром молодые князь с княгинею в церкви нашей службу отстоят. Велено с каждого дома подарок готовить к урочному дню: мужам для князя Павла, жёнам для княгини Ирины.
- Как для Павла? – не поняла Феврония. – Для Петра!
Матушка пояснила:
- Князь Пётр – брат государев, а муромский стол держит князь Павел. Он и женится.
Всплеснув руками, засмеялась Феврония; обхватив сестрицу, закружилась по избе, сама не своя от радости; щёки её разгорелись, коса распустилась, подол выше колен взлетал.
- Эк её схватывает, - удивлённо качала головой матушка.
А то как же? Князь Павел женится, а князь Пётр как был, так и остаётся холостым и скоро в Ласково прибудет. Видать, помогли Пищулихины заговоры.
Подхватилась мигом, в лес понеслась с бабкой потолковать. Пищулиху одолевали немощи и огорчало исчезновение Лиха Одноглазого: тот, как обещал, с первым теплом ушёл, прихватив бабкину душегрею.
- Я тебе свою отдам, - попробовала утешить Феврония.
- Да разве мне душегрею жалко? – отмахнулась бабка. – Сердце болит: куда пугало старое поковыляло? Сказал, на Кудыкину гору. Жил бы уж тут, у меня на печке.
- Может, кикимору какую-нибудь присмотрел? - попыталась пошутить Феврония.
Бабка утёрла пальцем слёзы:
- Ты девушка молодая, здоровая; тебе нас, стариков, не понять.
В дар молодому князю со княгинею приготовили сотового мёду и тонких холстов льняных. Матушка по нездоровью идти в церковь не смогла, и тятя решил взять с собой Февронию, благо девка сделалась совсем взрослою. Гордился он дочкой-добытчицей: та стала у соседей знаменитой своим отваром из канупер-травы. Потянулись к ней за лечением деревенские женщины, и она стала потихоньку пользовать болящих травяными настоями. Появились и приношения: кто десяток яиц оставит, кто полпирога.
- Дитятко моё золотое, дочурка ненаглядная! - при виде каждого подарка ахала матушка. – Гляди, муж, что наша доча заработала.
Довольный тятя хмыкал.
В торжественный день Феврония надела тонкую рубаху, узорами-оберегами расшитую, обмотала вокруг стана шерстяную юбку-понёву, вплела в косу яркую ленту. Накануне сбегала она в лес и набрала туесок едва начавшей поспевать земляники-ягоды, задумав что-то тайное.
В тот день Ласково с утра волновалось. Княжий поезд прибыл в полдень и проследовал бы мимо села, если бы не толпы встречавших, дети с охапками цветов и весёлый колокольный звон. Феврония с тятей, нагруженные подношениями, подошли к церкви, когда служба уже шла, и встали с края, где толпа была пореже. Оживлённая Феврония так похорошела, что мужи ласковские стали на неё поглядывать. Посматривал издали и Неждан, возвышаясь над толпой; приблизиться к деве он не решался. По скором времени показался из церкви князь Павел с молодой княгинею; следом высыпала свита, засверкав на солнце драгоценными греческими одеяниями. Расступилась толпа селян; впереди князя с княгиней стражники бегут, дорогу прокладывают, народ теснят. Ласковцы кланяются, ставят к княже6ским ногам свои приношения, а сзади челядины идут и подарки собирают: всё примет князь, всему будет рад; дружина у него немалая, да сколько слуг и всяких дармоедов, поди прокорми.
Феврония с тятей, раскрыв рты, стояли там, где реденько, - как раз на пути князя. Подбежал к ним страж, пихнул в сторону, а князь с княгинею уже рядом, мимо идут. Феврония глянула и обомлела: идёт её сокол ясный князь Пётр, ещё лучше и краше, чем прежде. Глаза соколиные так и сверкают, по румяной щеке молодецкий ус вьётся. Остолбенела дева. Стоит, туесок с ягодой к груди прижимает.Заметил её князь Пётр, улыбнулся, шагнул навстречу.
- А вот и ягодка лесная, - говорит. – Спасибо, девушка.
Феврония протянула ему туесок. Запустил князь Пётр руку и целую пясть ягод себе в рот кинул, а сам на Февронию глядит и улыбается.
- Что за девушка милая! – говорит. – Дозволь поцеловать тебя.
Полыхнула румянцем Феврония, вскинула голову:
- Возьми меня замуж, князь, тогда и нацелуешься. – И в голосе её прозвенело что-то такое, что князь Пётр внимательно поглядел на неразумную деву, потом легко засмеялся и, ласково взяв у Февронии туесок, пошёл далее, окружённый приспешниками. Идёт и ягодки в рот бросает, а Феврония глаз от него отвести не может. Заговорённые это ягодки, князь; вспомнишь ты ещё про девушку, их для тебя собиравшую.
Челядины меж тем отобрали у тяти мёд и узел с холстами. Он дёрнул прочь зазевавшуюся девку:
- Эк сказанула князю! По шее могла схлопотать.
Ничего не слыша и не видя, Феврония поплелась следом за тятей.
На обратном пути Неждан улучил-таки время, оказался рядом.
- Жениха-то у тебя вс1 ещё нет? – спросил.
Феврония поморщилась:
- Ох, Неждан, опять ты за своё. Всё тебе сказано.
- Девичье «нет» не отказ.
Устремив к нему полные слёз глаза, тихо сказала:
- По другому молодцу я сохну. Чего тебе-то?
Помрачнел Неждан; ни слова не промолвив, прочь отошёл.
- Осрамила меня доча, - пожаловался тятя матушке. – При всех князю такое ляпнула, что и не повторить.
Матушка не согласилась:
- Разве плохо, что отшила дерзкого? Князь не князь, а девицу трогать не моги.
- Воображала! – шпыняла Февронию сестрица. – Захоти меня князь поцеловать, я бы так на шею ему и кинулась. Всё бы разрешила.
- Ты и Миньке соседскому разрешаешь, - накинулась на неё матушка. – В другой раз увижу, все волосья вырву. Дева себя блюсти должна, если не хочет пойти в толоку и пропасть.
- А ты скажи мне, как увидишь, - нахмурился тятя. – Я её поучу вожжами.
Больше всего Февронии хотелось убежать прочь от людей в лес, на заветную поляну, где увидела впервые князя Петра, кинутся на землю, долго в небо глядеть; или к Родову дубу священному сбегать, повесить на ветку ленту в благодарность, прижаться щекой к шершавой коре, поведать шёпотом о своём счастье и слезах. Еле дождалась утра. Схватила корзину и была такова.
Бабки не оказалось дома.. Феврония посидела возле избушки, покормила крошками бабкиного воронёнка, поговорила со знакомой мышкой. Добрался уже небось до Мурома ненаглядный князь Пётр, пирует в хоромах; а она сидит посреди густого леса одна-одинёшенька. Обернулся бы он быстрым соколом, прилетел бы к ней на сердечный зов, сел бы рядышком, - сколько бы всего хорошего друг другу наговорили! Не сможет он теперь её забыть: заговорённые ягоды ел. Нет-нет, да и вспомнит про деву ласковскую.
Едва отшумели Купальницы, отпылали Иванские костры, окончились, по выражению батюшки Акима, игры сатанинские, неподобные плескания и пляс, скаканье и топанье, женское хребтом виляние, песни скверные, как явилась снова в дом Фефёла со сладким припевом:
- На красный цветок и пчёлка летит…. У вас товар, у ас купец…
Феврония, не отрываясь от тканья, оборвала сваху:
- Если ты опять по мою душу, то поворачивай оглобли.
- Не гордись, девица, так и е годится. Гордым быть, глупым слыть. Гордей гордился. Да в омуте и утопился. Тут посвежее тебя есть т оварец.
К младшей сестрице Минька соседский заслал сваху.Недаром жёлторотая стрекотуха в хороводы бегала, берёзки в Сёмик наряжала. «Пусти да пусти, мамонька, а урок мой Хавронья докончит.» И старшая сестра безотказно пряла да ткала, пока та с Минькой хороводилась.
Родители засомневались: молода очень девица, да и Минька – женишок незавидный.
- Отдавайте, - посоветовала Феврония. – Что с неё толку? Я за неё вам долг отработаю.
Фефёле наказала:
- Больше не приходи.
- Спесь не ум, а недоумие, - обиделась сваха. – Росту не прибавит, добра не принесёт.
- Не принимай к сердцу, соседка, - строгь поглядев на дочь, ободрил сваху родитель. – Придёт когда-нибудь и Хавроньин черёд. Сама знаешь: на всяк горшок сыщется покрышка.
Фефёла захихикала, поигрывая глазами. Тятя с лавки встал и сваху любезно до двери проводил, а, подумав, и в сени следом за нею вышел. Матушка утёрла пальцем слезинку в уголке глаза.
По осени обвенчали с Минькой младшую сестру и сделалось в доме совсем пусто. Тятя с братцем в лесах пропадали, а матушка сделалась очень тихой, будто растерялась, что была семья, - и нет. Скучая дома, Феврония норовила в лес убежать; грибы шли пласт за пластом, поспевала брусника, доцветали осенние травы, и надо было поспеть собрать всю эту благодать. Да ещё бабка расхворалась, скукожилась, сгорбилась, из избушки более не выходила, и Феврония торопилась выведать у неё утаённые заговоры и гадания.
- Уж как придёт мне срок, девонька, - говорила Пищулиха, - ты меня не ищи, не кличь. Оставляю тебе все свои богатства да избушку впридачу. Гляди, корми моего воронка и пауков не троай. Да вот ещё зайчонок тут прибегает. Уж ты не гони его с капустной грядки, пусть полакомится.
По слову бабкиному всё и вышло. Пришла Феврония на Апосов день овсяным хлебом угостить Пищулиху да осень честь-честью встретить, глядит – дверь избёнки нараспашку, череп конский возле шеста на земле валяется. Вошла: печь не топлена, по земляному полу нахохлившийся воронёнок разгуливает. Как увидел Февронию, поломанные крылья распустил и к ней с карканьем устремился: мол, поесть дай. Присев у входа, она его хлебцем покормила и сама пожевала. День был ветреный, рано пожелтевшие берёзы осыпали листья, а ели совсем чёрными казались. Тревожно и неуютно сделалось в лесу. Посидев ещё, она подпёрла дверь избушки палкой и ушла в грустной задумчивости, унося в корзине воронёнка.
Едва окончились бортничьи работы, как отец, забрав сына, отправился добывать зверя лесного, и Феврония с матушкой остались вдвоём. Долгими осенними вечерами они работали при свете лучины , - теребили и чесали лён, пряли, ткали, шили – и молчали. Привыкнув таить всё заветное в себе, Феврония не раскрывала уст, а матушка, глядя на свою упрямицу-дочь, недоумевала, почему она такая уродилась: по виду приглядная девушка, белая да румяная, рослая да голосистая, а по нраву и повадкам что-то не так. Все её подружки замужем, все деток нянчат, а она как была, так и осталась у материнской юбки. Особенно приуныла матушка, когда услышала о скорой свадьбе кузнеца Неждана.
- Слыхала? – осуждающе спросила она у склонённой над работой Февронии. – Неждан женится.
- В добрый час, - откликнулась та.
- Надо бы и тебя пристроить, а то людей стыдног.
- Ёлок-то мы видим больше, чем людей.
- Не ждёшь же ты в самом деле, что к тебе князь посватается?
- Не жду. Как жила, так и буду жить.
- Ладно ли это?
- А мне что?
- Доча, мы с батькой не вечны.
- Я себя покормлю.
Матушка замолкла. Правду говорит девка: из соседних деревень стали больные приезжать, да всё с подарками; кто меру жита, кто горшочек масла, кто лисью шкуру. Только как объяснишь упрямице, что негоже деве одной стариться: муж какой-никакой, а всё опора и защита хотя бы от злых языков. Молчит дева, не покладая рук трудится, новый сундук приданым наполняет, - а жениха как не было, так и нет.
А Феврония молчала, потому что в сладких мечтах далеко уносилась, с ясным соколом князем Петром об руку по цветущим полянам гуляла, ласковые речи вела. Какие уж тут женихи!
