Однажды осенью, когда в Ласково ухе кончали рубить капусту, перед самым Покровом, Феврония ходила в лес за солонухами. Она уже вошла в лета, стала рослой да сильной, могла таскать за спиной полный кузов грибов, а если надо, и в руках по корзине. Лес был ей что дом родной, хотя на всякий случай она за поясом ножик длинный носила, а в руках тяжёлую палку. Грибов в тот день попадалось мало: то ли слой прошёл, то ли похолодало, то ли ещё что. Уж она все свои местечки обошла, далеко в лес углубилась, пока не легло на пути обширное Сухое болото, а за ним чаща непролазная, где она никогда не бывала. Лес стоял тихий, осенний, будто к чему-то прислушивался, и, помня, что Лешему скоро под землю уходить, не в духе он, идти далее дева не осмелилась, а свернула на кабанью тропу и побрела вдоль болота, зная, что выйдет в молодой сосняк у барсучьих нор. То ли она с тропки уклонилась, то ли пропустила развилку, только вышла не к знакомому пригорку, изрытому барсуками, а на хорошенькую прогалину, окружённую весёлым, молодым сосняком. Место было песчаное, кое-где поросшее мхом и ржавым лишайником, и так понравилось Февронии, что она присела на мох отдохнуть.
Сняв с плеч лямки кузова и пожалев, что полон он лишь наполовину, Феврония вздохнула и задумалась а поскольку была юницею, думы её вскоре унеслись далеко, до самого Мурома, сделались сладкими и приятными. В Иванову ночь гадала о суженом, пускала венок по реке, и поплыл он прямо к Мурому стольному, где обитал ясный сокол, светозарный князь Пётр. Всю купальскую неделю ходила счастливая. Не верила, конечно, что пришлют к ней из Мурома сватов, - не женятся князья на сельских девах, - а была всё-таки счастлива: живёт он на свете, смеётся румяными устами, скачет молодецки на белом коне; то же небо над его головой синеет, те е курчавые облака летят. Ни на одного парня не желала глядеть: ясна сокола на серую ворону не променяешь.
Из задумчивости её выел лёгкий звук: под чьей-то ногой сучок хрустнул. Резко обернувшись, она увидела в сосняке старушку с вязанкой хвороста, не дававшей ей продраться сквозь чащу. Приметив, что Феврония на неё уставилась, старушка сделала усилие и вышла на чистое место со словами:
- А я подумала, ты дремлешь, и подивилась, до чего эта Хавронья бесстрашная.
- Откуда ты меня знаешь? – удивилась девушка.
- Да как не знать? Ведь ты что ни день в лесу.
Бабка была маленькая, сухонькая и такая древняя, что Феврония рот разинула: в Ласковов старики до таких лет не доживали, совесть имели. Голос у бабки дребезжал, спина горбилась, тонкие руки еле удерживали вязанку.
- Ты Баба Яга? – догадалась Феврония, начиная пугаться.
Старушка хихикнула:
- Какая Баба Яга? Ныне все они в Мещору подались, от людей подальше. Слыхала от подружек о Пищулихе? Так это я.
Феврония действительно краем уха слыхала про жившую в лесу знахарку, к которой бегали занедужившие женщины, и успокоилась:
- Да разве я боюсь?
- И напрасно не боишься, -кряхтя, опустила на землю вязанку старуха. – Бояться всегда надо. В лесу и зверь, и человек лихой, и нечисть всякая. Не знаешь будто, что Леший вскоре буянить начнёт. – Заглянув в кузов Февронии, покачала головой. – Маловато грибков-то.
- Что поделаешь…
- А вот помоги мне, девонька, хворост донести, я тебе и покажу, где ныне груздей, будто насыпано.
Удивлённая и обрадованная, Феврония резво вскочила:
- Да я даром помогу. Грузди-то, поди, тебе самой надобны.
- У меня уж полна кадушка. Пойдём, здесь недалеко.
Весело взвалив бабкин хворост на спину и подхватив свой кузов, Феврония отправилась за Пищулихой.
Поляна среди густого ельника, повалившийся тын; избушка, наполовину вросшая в землю, на крыше малина разрослась. Возле столб;а на нём конский череп.
- От нечисти оберег, - заметив тревожный взгляд девушки, пояснила бабака.
Спустились по гнилым ступенькам в жильё, - будто в печку залезли.
- В нашей бане и то просторнее, - не удержалась гостья.
- А ты не гляди на копоть, - возразила хозяйка. – Здесь сокровищ больше, чем в чертогах царских. Я богачиха. Вот сушёная разрыв-трава, вот земляная смола из-под дурнопьяна, вот клок шерсти Лешеньки, это Петров крест, чудо-корень… э, да что ты понимаешь!
Феврония и в самом деле не понимала. Уж не тронулась ли бабка? Наверно, догадалась она, всё это волшебные травы, из которых варит она свои снадобья. Фефёла говорила, будто Пищулиха ей овцу вылечила, а подружка сказывала, что умеет бабка присуху наводить да остуду напускать. И Феврония с почтением огляделась.
- Помощь ты мне оказала немалую, - сказала бабка. – И я тебе помогу.
- Да какая это помощь? – смутилась Феврония. Вон я какая здоровая. Хочешь, я ещё хворосту натаскаю? Вот завтра приду и сделаю. А сейчас дай веник, хоть паутину по углам обмету.
- Паутину не трогай, - всполошилась старуха. – В ней мои пауки живут.
Тут Феврония заметила, что у ног её кто-то копошится. Крошечная мышка, встав на задние лапки, тянулась к ней.
- Гляди-ко, уже прибежала, - засмеялась беззубым ртом старуха. – Крошек ждёт, а у меня ни корочки. Ах ты, милая… Сейчас и другие прибегут. Пойдём, девушка, не станем их тревожить понапрасну.
Выйдя наружу, Феврония глубоко вздохнула. Глядь, из-за угла избушки серенький комочек выскочил и в лес попрыгал
- Никак зайчишка? – ахнула она.
- Мой дружок, - кивнула старуха. – Тебя исугался. Мы народ робкий и смиренный, чужих боимся.
- Я в лесу не чужая.
- И то, - кивнула Пищулиха.
Набрала Феврония груздей целую заплечницу да рябины спелой наломала, и, довольная, отправилась восвояси. Матушка поворчала по обычаю: дел невпроворот, тесто надо ставить, хлебы печь, а доча как уйдёт в лес, так и пропала. Февронию закрутили-завертели домашние бесконечные заботы; матушке про Пищулиху не стала рассказывать, а меньшим сестрицам тем более. Тятя с сынами вернулся из леса затемно, их кормить да укладывать надо; а потом, когда все наелись и улеглись, кто на лавке, кто на печи, кто на полатях, Феврония ещё возилась при лучине с грибами. Затем и она прикорнула; а с петухами была уже на ногах.
Испросив у сонной матушки позволения в лес сходить и сунув украдкой за пазуху краюху горячего хлеба, поспешила к бабкиной избушке. Она приволокла с собой громадную вязанку хвороста да заодно корягу болотную притащила. Стукнула, брякнула:
- Дома ли хозяйка? Что же ты, бабуся, дверь не запираешь? А ещё говоришь, в сокровищнице живёшь.
Кряхтя, бабка слезла с печи.
- Ох, косточки старые… Никак опять Хавронья пожаловала?
- Да с хворостом и с хлебушком. А то я не обещала?
- Да ведь всякое обещание вилами на воде написано.
- Обещанное у порога лежит.
Вышла бабка на воздух, глянула на хворост, головой покачала:
- Сколько девок и жёнок туточки перебывало, ни одна не догадалась старухе пособить. А корягу эту я знаю. На ней кикимора болотная любит сидеть. Ужо рассердится.
- Н знала я, - огорчилась Феврония. – Она, поди, вредная?
- Да ничего, у меня на её вредность заговор есть. Кикиморы, они не страшные. Главное, Лешака не рассердить.
- А мы ему кусочек хлебца дадим. Я тёпленький принесла.
Старуха и ручонками всплеснула:
- Ай молодчина! Ай да девушка! Давно я хлебца тёпленького не пробовала.
Они уселись на чурбашках и принялись есть. Старуха засовывала скрюченными пальцами кусочки хлеба в чёрный рот и от удовольствия причмокивала. Руки у неё были слабые, будто у ребёнка, и Феврония с жалостлиым удивлением думала, как бабка такими руками воду носит, дрова рубит, печку топит.
- Бабуся, как ты зимой-то одна в лесу живёшь? – посочувствовала она.
- Если бы одна! –сокрушённо отмахнулась Пищулиха. – Поселилось рядом Лихо Одноглазое, безобразит, в окошко камнями кидает, в дверь ломится, дровишки мои крадёт.
- Да ты бы его заговорила.
- Как же, заговоришь его! Ему бы в тёплую избушку забраться, меня с печки спихнуть и самому улечься.
- Экая напасть!
- Кабы не он, благодать. Да что мы всё о нём? Справлюсь и с Лихом. Давай лучше о тебе. Знаю, что вам, девицам, надо. Погадать на милого?
Феврония смутилась от неожиданности:
- Да у меня его нету.
- А имя какого-то Петра зачем на коре вырезала? Я ведь буковки-то знаю.
От стыда Феврония готова была сквозь землю провалиться: она и в самом деле иногда процарапывала ножичком заветное имя.
- То я буквицы учусь писать. Не надо мне гадать. Я свою судьбу знаю. Лучше научи, как чирьи заговаривать: сестрицы мои болеют.
- На чирьи не заговор нужен, а трава целебная.
- Покажи мне эту траву, бабуся. А я тебе и воды наношу, и дров наколю, и хлебца принесу, и яичек свеженьких. А если знаешь, как от лихоманки избавиться, тоже научи: а то моя матушка часто ею мается.
- Может, и научу, - задумалась старуха. – На что мне тайны хранить? Много ли моих дней осталось? Иди теперь домой, я подумаю.
Наказав Февронии всю неделю после Покрова в лес носа не показывать, ибо Лешак станет буйствовать перед тем, как улечься на зимний сон, Пищулиха выпроводила её и потом ещё долго глядела вслед, опёршись на клюку.
Феврония, занятая своими мыслями, набрать грибов забыла, за что ей дома нагорело. Весело представляя, как научится у знахарки разбираться в травах и станет родных своих лечить, она помалкивала.
На празднике, встретив в церкви подружку, осторожно спросила про Пищулиху. Та сказала: и травы знает, и заговоры от нечисти и болезней, а, главное, умеет творить привороты.
- Напустит на парня присуху, и станет он по какой-нибудь деве томиться. Или наоборот: сотворит заговор на остуду, и жен их с невестой от венца разойдутся.
Феврония слушала, затаив дыхание.
- Гадала я на тебя, девонька, - встретила П ищулиха Февронию, когда та робко пожаловала к ней хмурым осенним днём. – Перед тобой две дороги. Одна широкая, укатанная, цветущими полями; другая – лесная, неверная, опасная. Сама выбирай.
- Выбираю ту, на коей мне суженый встретится, -улыбнулась девушка.
Знахарка покачала головой:
- Суженый твой что туман сырой, что гнилушка ночная, что огонёк болотный.
Задумалась Феврония, наклонила долу голову.
- Нт, - говорит, вздохнув, - и, видать, не будет у меня суженого. Травам целебным научи.
- Вправду ли, девица, того хочешь?
- Неправды сроду не говорила.
- Трудна будет наука.
- Твоя воля, моя доля.
- Помни: сама захотела.
Зимней порой тятенька, взяв сыновей, на охоту в лес уходил: били зайцев, лис, белок, енотов, всё живое; случалось, брали и крупного зверя. Шкурки прямо в лесу обдирали, чтобы туши домой не тащить. Горько жаловался Февронии меньшой братец с глазами-пуговками:
- Бьём несчастных животин лесных, как тати или разбойники. Живые ведь звери, и кровь у них красная, как у нас. Не могу их убивать, ни видеть, как другие убивают.
Сестра печалилась вместе с ним, а сделать ничего не могла: узнай тятя про такие разговоры, досталось бы обоим на орехи. Брата жалела: трусишка он; выбрать себе другую жизнь смелости у него никогда не хватит. Для неё тоже всё предначертано: со временем придётся замуж выйти. Только она уродилась сильной и бесстрашной; коли выучится травам, сама себя прокормит, и замуж идти станет необязательно.
Сделалась она замкнутой и молчаливой, подружек начала сторониться. Покорная дочь работала дома, не разгибая спины, пряла да ткала, шила да вязала, не помышляя о гулянках и женихах.
- Трудись, доча, - одобряла матушка. – Холстину, что соткёшь, в свой сундук положишь. Приданое твоё уже готово наполовину.
- И в думах родительский дом не покидаю, - качала головой дочь. – Лучше отпусти меня завтра навестить Пищулиху.
После того как стараниями Февронии прошли у сестёр чирьи, а матушка, попив отвару колюки, перестала кашлять, призналась неопытная лекарка, откуда наука, и родители, прикинув так и этак, благоразумно позволили ей ходить к знахарке: в жизни девке всё может пригодиться.
Зима выдалась лютая, и если бы не Феврония, бабка в своей избушке совсем бы замёрзла. Дева печку топила, старуху горячей похлёбкой-затирухой кормила, сказки её слушала да о травах выспрашивала. Однажды поднялась пурга, стемнело раньше времени, она и вовсе ночевать осталась. Да уж какой там сон! Явился ночью нежданный гость, Лихо Одноглазое, стал в дверь стучать – колотить да грозить, что избушку набок завалит. Всю ночь обе не сомкнули глаз, а наутро пришёл за Февронией старший братец и, узнав про безобразия Лиха, сказал, что сейчас пойдёт и всю морду ему расквасит. Встревожившиеся Феврония и бабка еле его удержали. Смельчаком был старший брат, ни чорта ни чоха не боялся. Проходя по лесу мимо шалаша, где обитало Лихо, кричал:
- Я те покажу, как бабок пугать! Я те сверну харю на сторону!
Лихо ни гу-гу.
Долго ли коротко ли, а зима миновала. «Евдокии» промелькнули, и батюшка Аким объявил в церкви, что новый год настал. Уже пекли из теста жаворонков, уже парни сожгли соломенные подстилки и перебрались ночевать из тёплых изб в холодные клети, как в жизни Февронии случилась нежданная напасть. Ещё на Святках, когда собирались девушки на посиделки и к ним приходили юноши, начал открыто липнуть к Февронии кузнецов подмастерье Неждан. Был он раньше стеснителен и незаметен, а стал собой молодец, рослый да приглядный; к тому же родич-кузнец любил его, как сына, и обещал кузницу в наследство оставить. Феврония же в полную силу ещё не вошла, и поэтому взрослых девушек завидки брали. Она позволяла Неждану по давнему знакомству провожать себя с посиделок, но значения сему не придавала и зависти подружек не замечала. А уж как пришла весна да забурлили воды, да пришёл Федул ( -тёплым ветром подул), парень сделался дерзок и настойчив. В Егорьев день, возвращаясь от стада со своей козой и козлёнком, Феврония его повстречала. Неждан пошёл молча рядом, потом говорит:
- Замуж-то собираешься?
- Жениха нет, - засмеялась.
- А чем я не жених? – побагровел он.
- Да у тебя и дома нет, - удивилась она.
У неё был уже полнёхонек сундук приданого, - сорочек да утиральников, холстин да шерсти пряденой; душегрея была на лисьем меху. Всё своими руками сшито да соткано. У парня же за душой – ничего, а туда же, жениться!
- Будет дом, стоит тебе слово сказать, - ничуть не смутившись, возразил он. – Лес-то у меня уже припасён.
- Не выдумывай, - рассердилась она. – Тятя меня не отдаст.
Хлестнула козу хворостиной и домой побежала.
За лето построил Неждан избу. Спать не ложился, так работал. Дружки-приятели ему помогали, брёвна таскали, пилили, рубили да строгали. Всё село любовалось, как дружно трудилась молодёжь. А на Ильин день вдруг является к родителям Февронии сваха Фефёла и давай сыпать словами: пригож Неждан, и силён, и работящ, и дом строить кончает, а добро – дело наживное, были бы совет да любовь; у вас тоже ничего нет, вошь в кармане да блоха на аркане, лишний рот с плеч долой, оно и возу легче станет. Уж говорила-говорила Фефёла, то глазами, то плечами поводила, так что матушка не выдержала:
- Никак у тебя, Фефёла, глаза подведены? – говорит. – И щёки нарумянены?
- Свахе полагается, - осерчала та. – Глаза, может, и подведены, а румянец свой, природный, и тело пышное тоже своё.
А сама так и зыркает бесстыдными глазищами на кряжистого тятеньку.
- Замолчите, сороки, - прикрикнул хозяин. – Рано Хавронье замуж. Девка молодая, ещё не отработала свой долг родителям.
- Глядите, не упустить жениха, - надулась сваха.
- Да наша доча не то что кузнецова подмастерья, купца богатого достойа! – разгорячилась матушка.
- Скажи уж сразу, князя, - съязвила Фефёла.
По уходе свахи мать задумалась:
- Надо бы Хавронью насчёт Неждана спросить…
- Ещё чего! – взъерепенился тятя. – Ах ты, потатчица!
- Я к том у, что тебе станет легче, кормилец ты наш! – перепугалась матука.
- Сказано тебе: успеется. За Хавронью можно корову получить, а на дармовщину-то всяк охоч.
Встретив Неждана, Феврония тихо попросила:
- Ты по мне не сохни. Я, может, совсем замуж не пойду.
Он был печален:
- Всяка девица должна закон исполнить.
- Да я не всяка, - вздёрнула головой.
Они встретились глазами, и во взгляде Неждана Феврония прочла смутивший её укор.
- Эх, ледышка, не болит у тебя в груди, - упрекнул он.
- Да откуда тебе знать? Про меня забудь. Ни ты мне, ни я тебе не судьба.
Каких только болезней нечистая сила на мучение людям не придумала! Тут и лихоманки всякие, и потрясуха, и мокруха, и удушиха, колотьё, призорки, чёрная немочь, - всего не упомнишь. К счастью, на всякую болезнь свой заговор есть, и целебная трава Богом посеяна. Главное, знать, какая от чего помогает, да как её собирать и хранить, как приготовить и по скольку давать, какие заговоры при том творить; и всё на память, вся наука из уст в уста.
- Колюка, бабуся! – радовалась Феврония, узнав знакомую траву.
- А ты её нонче не трожь, - учила знахарка. – Колюку на Петровки собирают, когда вечерняя роса падёт. Помнишь, ты весь подол тогда промочила?
- Помню. Она от кашля помогает, верно?
- Верно, да не всё. Если её высушить, да набить ею коровий пузырь, да бросить его в огонь и, творя особое заклинание, над дымом лук и стрелы подержать, то самый неумелый охотник будет из лесу с дичиной возвращаться.
- Это нам пригодится, - обрадовалась Феврония.
- И не берись: нечистого надо призывать, - остерегла бабка. – Лучше я тебе про другие травы расскажу.
Оказывается, не одна колюка была волшебной. Попив настоя из сон-травы, можно было узнать будущее. Плакун-трава ограждала от ведьм. Прикрыш-трава избавляла от ссор. Сильнее же всех действовал кочедыжн ик, он же папоротник: тот, кто владел его цветком, повелевал духами, землёй, водой и даже делался невидимым, если того хотел.
С замиранием сердца Феврония думала, что бабка знает, как напустить на добра молодца присуху, заставить изнывать его по девушке, но спросить не осмеливалась. Однажды она завела речь с другого боку.
- Можно ли сделать так, - спрашивает, - чтоб не домогался парень девичьей любви?
- Что проще остуды! – махнула скрюченной ручонкой бабка. – Злое дело всегда просто делается. Труднее всего приворот совершить.
- И это возможно? – как можно равнодушней осведомилась Феврония.
- А тебе адо? – хихикнула бабка. – На Петра?
- Какой ещё Пётр, бабуся? – опустила голову Феврония. – У нас в Ласково Петров много, да все они мне не по сердцу. Ну их к Лешему.
- Тьфу, тъфу! Не кличь, - вс полошилась старуха.
В те далёкие времена леса кишели всякой нечистью, и Пищулиха изо всех сил старалась никому не досадить. Русалкакм она вешала на иву веночки, кикимор подкармливала сушёными поганками; даже Лихорадка-Куманиха из соседнего болота её не трогала, памятуя о дарах. Досаждало бабке только Лихо Одноглазое, но после того как брат Февронии пригрозил ему, оно притихло.
Однажды Феврония принесла бабке в подарок убрус – плат, ею самой красными нитками расшитый. Довольная Пи щулиха долго его рассматривала, гладя скрюченными пальцами.
- Угодила, девонька. Только не для меня такая краса. Роду-батюшке отдадим.
Вдвоём они сходили к священному дубу. Мощное это дерево в несколько обхватов было известно всей округе. Оно стояло посреди лесной поляны, широко разбрсав ветви, каждая из которых была толще сосны. Втихаря от батюшки Акима обитатели Ласкова часто наведывались сюда помолиться всемогущему подателю жизни, как много веков молились их предки, и украсить ветки великана яркой тряпочкой, бусами или рушником.
Помолившись дубу, знахарка повесила на ветку убрус Февронии со словами:
- Слава тебе, батюшка-Род со Рожаницами, не оставь мя, чадо твоё, милостями.
Феврония осторожно заметила:
- Батюшка Аким говорит: то не Род сидит на небеси, а Бог-Вседержитель. Ему одному надо молиться.
- Помалкивай, дева, - погрозила ей бабка клюкой, - а то накличешь беду. Кто дождём землю поливает? Кто из недр земных воду источает? Недаром она зовётся родниковой. Кто семена всех жизней на землю мечет? Мы – народ, а земля наша - родина . Прогневишь Рода, он тебя бесплодием накажет.
- Да оградит меня Господь, - перекрестилась Феврония. Вовсе не собираясь гневить могущественного лесного духа, она сняла с шеи бусы из речных раковин и повесила рядом с убрусом.
