Дивное Дивеево

Мария ворошила руками в снегу, словно тесто месила, выуживая поленья. Трое суток бушевала пурга. Намела поверх поленницы сугроб. К ночи вызвездило, и жахнул мороз, да такой ядреный — дыхание перехватывает. А среди ночи, когда разбудил ее нежданно-негаданный гость, звезды уже затянулись морозной паволокой. Надолго отстаивался жгучий сибирский холод. Мария представила, как ее гость брел один по степи, без дорог и содрогнулась. Обстукала поленья друг о друга, сбивая с них снег и, набрав охапку, спешно понесла в избу. Свалила возле комелька. Поленья зазвенели как ледяные. Мария раскутала шаль, но раздеваться передумала. В избе за ночь выстудилось, промозгло.
- Сейчас живым духом запахнет, - проговорила смущенно гостю, приткнувшемуся спиной к вчерашнему теплу кирпичей комелька.
- Что же вы мне не сказали? Я бы помог, - откликнулся он, приподнимаясь.
- Давайте, хоть растопить помогу.
- Нет, нет! - торопливо воспротивилась Мария. - Дрова сырые, разгораться будут плохо. Я уж сама.
Огонек побежал по лучинам нехотя, облизывая поленья, и с них запузырилась, сердито шипя, мерзлота. И только когда огонь разгорелся, а дрова потрескивали уже весело, Мария взглянула на гостя посмелее.
Вытянутое лицо его в обрамлении волос, прядями ниспадающих на плечи, и небольшой бородки, было словно с иконы. А крупные, кроткие глаза и узенький нос дополняли сходство со Спасителем. Мария насилу оторвала взгляд от этого ласкового, благообразного лица.
«Молоденький», - подумала она и спросила, потупившись:
- Сколько же вам годочков?
- Тридцать три.
Совпадение с Господом и по годам заставило Марию суеверно перекреститься в сторону божницы. И уже намеревалась было пораспрашиавать его о храме, недавно построенном в соседнем селе, где ведет службы ее ночной гость, но заметила, как он в дреме дернулся головой, и вопрос свой, готовый сорваться с языка, торопливо зажевала; и вновь завела разговор лишь после продолжительной паузы, когда гость опять тряхнул головой, перебарывая сон:
- Как же вы рискнули поехать сразу после бурана, да еще на ночь глядя. - Она с жалостью оглядела его матерчатую куртку, сапоги вместо пимов, и сердце ее сжалось от переживаний за этого молодого человека.
Проговорила с болью: - В такой одежке могли бы замерзнуть в степи до смерти.
- Да ну-у!
И это деревенское «да ну-у» сняло с нее скованность, осмелела, воскликнула с болью:
- Что ну, что ну?! Разве мало таких вот молоденьких да глупеньких померзло в нашей степи!
- А что было делать? Я и без того уже трое суток как на иголках - ждал, когда утихнет буран. Боюсь, как бы та бабушка не ушла на суд Божий без исповеди и причастия... А дорога поначалу-то была хорошая, а потом пошли переметы, машина и застряла. Пешком уже по сплошному целику иду, ориентируюсь на электрические столбы. Сколько еще до Казанцево, далеко ли? Там меня ждет умирающая бабушка.
- Восемь километров, а по суметам все восемьдесят покажутся, - сказала и опять подумала: «Молоденький! В годах был бы, на десять раз подумал бы, прежде чем отправиться на ночь в забураненную степь».
И закончила свои думы жалобной просьбой к священнику: - Вы уж переждите здесь. Завтра грейдер пойдет и вашу машину высвободит. Пешком не надо будет идти...
- Восемь километров... - задумчиво, как бы сам с собой, проговорил гость. - А у вас тут хутор или деревня? в темноте не разобрал.
«Не из местных, видать. Откуда-то издалека, наверное, приехал в наши края», - подумала Мария и сказала:
- В Сибири хутора не водятся. Была деревня. Большая, а осталось всего пять изб. А в живности - я да еще двое старух, чуть моложе меня. Еле телепаются. Помрем, и деревня наша вместе с нами помрет, - говорила и примечала с жалостью, как ее гость дремотно клюет носом.
Встала и перенесла свою постель с кровати на лавку, под которой у ней в зимнее время содержались куры. А кровать застелила свежими простынями. Гость встрепенулся.
- Если вы для меня, то не беспокойтесь, я спать не буду.
Мария села у стола, расправила на коленях подол халата. Ей очень хотелось поговорить со священником о своей жизни, да видела: не до нее ему сейчас. Сидела вся в переживаниях, не зная, как ублажить гостя. Может, покушать желает? Она поднялась, поставила на плиту чайник с водой, а на стол выложила булку, нарезала соленого сала.
- Вот, чем Бог послал. Присаживайтесь.
- Спаси Господи! Не голоден. А вот чайку испью, как вскипит. Внутренности погрею.
Мария вдруг застыдилась: у нее ведь всего лишь пустой кипяток. И чтоб понудить его лечь в постель и тем самым не опозориться с таким чаем, проговорила с лукавым зевком:
- Дам-ка я старым костям роздых, - и прилегла на лавку над курами.
- И вы, как надоест сидеть, тоже укладывайтесь, не стесняйтесь. До утра еще далеко.
Спать при госте она не собиралась. По-прежнему держала намерение - поведать о себе. В думах она давно уже держала надвигающийся Божий суд, что и было причиной - открыться перед священником. Только вот с какой стороны начать? Похвастать, что работала в совхозе на свое брюхо?.. Или как отбила у подружки мужа?
Муж Марии как ушел на фронт, так и запропал - ни одной весточки. А Иван, подружкин-то мужик еще до войны заглядывался на Марию. Узнал, что ее муж без вести пропавший, зачастил к ней. Не пускала попервости, гнала. Лет десять после войны прошло, а она все гнала. Видит, извелся совсем мужик. Руки на себя готов наложить; ну и оставила на ночь, а где одна ночь, там и все остальные. Да, видно, не бывает счастья на чужом горе. Иван все чаще стал болеть. Пришел-то он с фронта весь израненный. А потом и вовсе слег. Несколько лет кормила его с ложечки. А ему все не так, да не эдак. Известно, больной человек. Измучилась с его капризами. Раздражалась. Стыдно вспомнить, как кричала на него, недвижимого. А подружка разлученная злорадствовала: «Бог наказал!».
А может начать рассказывать священнику как постоянно приворовывала в совхозе. Зарплату-то почти не платили, да и та мизерная, а кормить ребятню да больного мужа надо было чем-то... А может, начать с того, как сидела она на своем голом заду посреди совхозного тока и ревела от стыда и позора, а рядом бригадир показывал народу мешочек с пшеницей, который он извлек у ней из ватных брюк?
С высоты лет вся жизнь ее виделась ей сплошным грехом. Но некоторые грехи особенно выпирали. Аборты, к примеру. Сколько она их сделала - со счету сбилась. Осознала по-настоящему, что была детоубийцей, только когда похоронила последнюю дочь. Мало того, что губила нерожденных, но и тех, которых оставила, недонашивала как следует. Бригадир заставлял выходить на работу до самого последнего дня беременности, а потому дети рождались покалеченными: то ребрышки погнуты, то с позвоночником что-то. Некоторых вскоре Бог прибирал, другие жили, часто болея. А попробуй тогда не выйди беременная на работу! Сразу тунеядкой назовут. Вот и рожали бабы прямо в поле. Родит, положит ребеночка под кусток, а сама с серпом дожинать отведенную полосу. Все так строго было. Не знала, что сказать бригадиру; а теперь вот не знает, что сказать священнику - оторопь берет. А говорить надо.
«Вот отдохнет он, - думала она, - и попрошу его поисповедовать меня. Возможно, такого случая для покаяния больше не представится. Смертушка-то у порога. Вот-вот постучит, а я и не готова предстать на Суд. Это Сам Господь послал мне его...» С этой мыслью она как-то вдруг неожиданно забылась, а когда очнулась, за окном синь будто молоком подбелили. Вскинула взгляд на стул у комелька - гостя нет. Вскочила, да так резко, что куры заквохтали. Выглянула в окно.
От крыльца прямо в степь, вдоль телефонных столбов, по снегу синим пунктиром уходили следы.
Обескураженная, ошарашенная стояла Мария посреди горницы, будто не знала, куда себя деть. «Обратила внимание, что остывший чайник - на столе, значит, пил. Сало с хлебом не тронуты. Разделась и улеглась на кровать, но тут же представила, как навстречу холодному зимнему рассвету идет темная бородатая фигурка, и вновь вскочила. Уже укутанная шалью, в полушубке вышла во двор, прошла к соседке, взяла у ней ключ на длинной веревочке.
Буран завалил все тропки между пятью оставшимися от деревни избами. Она брела по снегу как по воде. Торопилась. В морозном воздуха дыхание ее было шумным и белым. У большого старого дома, совсем уставшая, остановилась. Потом, утопая в снегу, перелезла по сугробу калитку, поднялась на заснеженное крыльцо. Отгребла руками заносы, достала из кармана ключ на длинной веревочке. Мокрые пальцы прилипали к каленому морозом замку.
В бывшей конторе отделения совхоза было пусто и гулко. Уже давно не слышно тут деловых голосов, никто не щелкал костямами счетов. Не слышны споры, смех, хлопанье дверей, шарканья ног. Теперь заходили сюда люди только в экстренных случаях. Такой случай представился вот и Марии. Оставляя на пыльном полу снежные следы от валенок, она прошла к стоявшему на подоконнике телефонному аппарату. Сдвинула с уха шаль и приложила к нему запыленную трубку. «Але...» В трубке гудело, как гудела недавно пурга в печной трубе. Но куда звонить, кому? На толстом пыльном слое подоконника чьи-то пальцы вывели несколько номеров телефонов. Набрала один из них.
- Кто? - спросила глухо от волнения. За свою жизнь она ни разу не разговаривала по телефону. - А какая это деревня?.. Вот Казанцево мне и нужно. Сказать кое-что... - несли провода вдогонку священнику ее хриповатый голос. - К вам батюшка идет... Да не ваш, а для всех нас батюшка. Священник. Грейдер не захотел дожидаться. Куртка на нем матерчатая, а вместо пимов сапожнишки. Как бы не замерз в степи... Исповедовать и причащать умирающую. Вы уж встретьте. ...Вот и запрягите того Бурана. На лошади пробьетесь к нему... Снегоход Буран? Ещё лучше, быстренько повстречаетесь... А с кем я разговаривала?.. Ви-то-втов?.. Ага, до свидания...
В телефонной трубке послышались прерывистые гудки, напоминающие пунктирную линию. Мария слушала и виделась ей другая пунктирная линия, тянувшаяся по снегу - в степь, а над ней неумолчный, тревожный гул электрических проводов. Слушала она эти прерывистые гудки и думала: «Неразумный, хоть и священник. Не позвони я, замерз бы насмерть, как пить дать, замерз бы. Но теперь с ним ничего не должно случится. Этот Витовтов встретит. Лишь бы только снегоход его не сломался вдруг. А как мороз ослабеет, я сама поеду к священнику, исповедуюсь и причащусь. Кто знает, кроме Господа, сколько мне жить. Как бы не умереть без покаяния...»
Желания своего она исполнить не успела. В наступивший день душа Марии покинула ее бренное тело.

Валентин Зайцев