03/09/2013 18:59:48 Пытаюсь представить, как выглядит мой Ангел. Листаю странички интернета, рассматриваю картинки в яндексе.
— Чем занимаешься?
Так тебе и надо. Вчера объявила, что борешься с нетной зависимостью, а сама в рабочее время, в пост, сидишь в интернете. Интересно, что ты соврёшь своему начальству?
— Пытаюсь представить, как выглядит мой Ангел-Хранитель.
Оле сказать можно. Она своя. Православная. Но строгая — жуть. И к себе и к другим.
Оленька облокачивается о кафедру. Оставляет без внимания мои противоправные действия:
— А я своего видела. Во сне.
Оля осталась сиротой в тридцать лет. Сначала мама умерла, а затем, через неполные два года — отец. Сердце не выдержало. Кто сказал, что терять единственных близких и родных тебе людей в тридцать легче, чем в раннем возрасте? Жили они плохо. Отец с матерью. Тяжело жили. Оленька рано на свои ноги встала и сорвалась из родного посёлка, из покосившегося деревянного домика у самой железной дороги в областной центр. Проглотил город Оленьку и не заметил. Так и прижилась в общежитии, на койко-месте, при руководящей должности. Временами даже чувствовала себя счастливой. Пока мама не умерла. Только отошла немного от боли — отец. Тяжко Оленьке было. В дом свой заходить не хотелось. Обида на родителей не отпускала — при жизни от них натерпелась и вот сейчас единственный родной угол — место двойных похорон. Ковёр на лавках под гробом лежал. Холодильник в самый день смерти отца неожиданно испортился и ни один поселковый мастер за него не брался. Зеркала глядели на Олю занавешенными простынями и желания или сил снять эту занавесь у Оли не было. Cмерть вырядила родных людей в белые одежды, а Олю вырвала из реальности. И не отпускала. Хотелось забыть это место, навсегда выбросить из своей памяти холодный угол, но дом держал и притягивал её единственным, тёплым и родным существом, которое у неё осталось. Дончик. Старый ослепший пёс. Много лет назад мама отбила дворнягу у жестокой ребятни. Оле казалось, что Дончику столько лет, сколько ей самой. Пёс этот — вечное Олино утешение в бедах. Бывало, расскажет Оленька ему свою обиду, Дончик слижет горькие слёзы с её щёк и боль куда-то денется. А Дончик ещё долго после лежит печальный, словно заключил в себя Олину беду.
После смерти отца Оля разрывалась между городом, в котором её ждала работа и своим покосившимся домиком, где в пятницу вечером у пустой миски ждал её слепой Дончик. Мама учила Оленьку: «Вначале скотину накорми, а уж потом сама за стол садись. Скотина себе сама не возьмёт, значит, права не имеешь еду в рот брать, пока в доме у тебя хоть бы одно животное голодное есть».
Всю неделю Оля о Дончике думала. Плакала. Легче на душе, когда у тебя есть кто-то живой, о ком ты можешь поплакать. Только вот с каждым разом всё тяжелее становилось Оле возвращаться. Характер у Дончика испортился. Есть он стал плохо, слепые глаза всё слезились и из дома его в воскресенье перед отъездом стало невозможно выставить. Большая, обессилившая от старости собака лежала у тёплой печки и не хотела перебираться под ноябрьскую изморось. Приходилось Оле брать Дончика под тощее брюхо и насильно тащить к будке. А он подвывал жалобно, цеплялся когтями за деревянные кухонные половицы. Соседка говорила, чтоб сдала Оля своего Дончика на усыпление — старый уже, прожил свой век. К тому же, ладно, осень сейчас, а зимой как? У Оли и дров-то на зиму не заготовлено. Как ночевать в выстуженном нетопленном доме? Оля плакала потихоньку, но Дончика на усыпление сдать отказалась. Только отвязала его, чтоб он мог по соседям пройтись и попросить себе еды, если голодно станет. А сама уже с понедельника ожидала пятницу.
Пятница наступила скоро. Четыре часа в вагоне обычно тянутся долго, но на этот раз простуженная, затемпературившая Оленька провалилась в тяжёлый и горячий сон, едва прислонив голову к холодному вагонному окну. Во сне было лето и мама, и отец были живы. Чинно сидели за столом. Неожиданно молодые и красивые. Отец поверх праздничной скатерти держал маму за руку, чего он при жизни никогда не делал, а мама сердито качала головой:
— И чего ты, доню, больная приехала в такую дорогу? Отлежалась бы.
— Так Дончика кормить некому. Я соседку попросила, только мне кажется, она его не кормит, — вздохнула Оленька.
— А ты, детка, не переживай, мы теперь Дончика сами кормить будем.
Вагон качнулся и Оля проснулась. Горько сжалось от предчувствия сердце. Два десятка метров от вокзала до дома показались Оле долгими, ноги сделались ватными, идти не хотели.
— Олюша! — громко позвала соседка, — Дончика твоего отстрелили. Он на дорогу вышел, а тут — живодёры. Я тебе звонила, чтоб ты попусту не ехала, только ты трубку не брала.
— Где он?
— Тиить, — протянула соседка, — так они ж, эти стрелялы, за собой убирают. Им, небось, за каждого такого поголовно платят.
Оля в дом не пошла, только постояла немножко у будки, всё пыталась заставить себя позвать Дончика — не смогла. Развернулась — к вокзалу. Тут поезд на город последний подошёл. Села и впала в забытьё. В забытье том всё шла она длинными тёмными коридорами, пока не наткнулась на деревянную дверь, такую как у них в старом доме. Повернула ручку. Светло, а по потолку солнечные зайчики бегают, за столом отец с матерью, как сидели, так и сидят. Дверь в сени открыта, и тепло оттуда идёт — как магнитом Оленьку к себе тянет. Подошла поближе, глядь, на пороге человек сидит и Дончика кормит. Зовёт его ласково и — с руки. Дончик-то выправился, гладкий стал, шерсть на нём шелковистая и глаза живые. Хвостом виляет. Вот же, она боялась, что Дончик с голода подохнет, а тут хороший человек нашёлся, кормит его и лечит. Она даже задохнулась от благодарности и человека того за плечо тронула, чтоб спасибо ему сказать. Он лицо своё к ней повернул, улыбается, а в глазах такая ласка и любовь такая, что ни в родителях своих, ни в каком родном и незнакомом человеке до этого Оленька не видела. И не знала, что такая любовь есть.
— Приехала поздно. Иду. Ночь, дождь даже со снегом, а мне тепло. Иду и плачу от радости за своего Дончика. Хорошо ему там — ни больно, ни холодно и сам Ангел мой из рук его кормит.
Елена Бруйло |